Актер Максим Аверин рассказал о своей профессии, почему ушел из театра «Сатирикон», как пробует силы в литературе и почему в последние годы стал меньше сниматься в кино
Максиму Аверину недавно исполнилось 43 года. Но есть еще один повод для поздравлений.
— Я так понимаю, Максим Викторович, после трехлетнего перерыва вы наконец-то трудоустроились.
— Да. Теперь я не тунеядец. Официально работаю в Московском академическом театре сатиры. Александр Анатольевич Ширвиндт, мой педагог в институте, вызвал и сказал: «Максик, хватит бегать, годы берут свое…»
— Если сравнивать Константина Райкина и Александра Ширвиндта как работодателей? Совсем ведь разный темперамент.
— Грех жаловаться. В «Сатириконе» я сыграл очень много. И мне вообще после Райкина сложно жить. Так, как он нас муштровал, уже никто со мной себя не ведет. И мне страшно от этого. А с Александром Анатольевичем… «Максик, надо пьесу. Понимаешь, ищи пьесу». И я ищу пьесу. Приношу. «Нет, Максик, это не надо».
— То есть Ширвиндт умеет настоять на своем?
— Конечно, а как же? Он худрук.
— Он такой мягкий вроде.
— Во-первых, это обманчиво. Во-вторых, мне за него страшно, потому что он взгромоздил на себя эту огромную штуку. Он правильно говорит: «Театр — это сборище сумасшедших несчастных, а впрочем, счастливых людей». А «Сатирикон» — моя огромная, потрясающая жизнь. Райкина до конца своих дней буду уважать как своего мастера. Педагоги в училище великие люди, я их обожаю и люблю, но профессия приобретена с Райкиным. Это мое становление, лучшие мои годы. Райкин воспитал во мне профессионального человека, закалил меня. Теперь ничего не страшно.
— Почему же ушли?
— Я достиг совершеннолетия.
— Это не было связано с телевизионными проектами?
— Никогда. Райкин, по-моему, меня в пример до сих пор ставит. Я никогда не подводил театр, работал 25 спектаклей в месяц! А снимался по ночам — режиссеры ждали. Никогда не подходил к Райкину и не отпрашивался на съемки. Я очень не люблю, когда говорят: «Ой, ты, наверное, устаешь». Особенно когда молодые артисты заявляют: «Вы знаете, Максим Викторович, я так устал». А я в ответ: «Да ты что, правда?»
— Кстати, про усталость. Стресс надо снимать. Чем: кофеином, никотином? Какое-то топливо надо.
— Моя профессия и есть топливо. Когда видишь результат, когда получается, это очень круто. Я люблю, когда получается, когда работает камера, когда выставляешь театральный свет. Все это страшно люблю. От кино я сейчас стал меньше получать этого. Потому что сегодняшнее кино меня не очень удовлетворяет. Это пластмассовое, картонное изображение с неправдышными героями и историями. Глупыми сценариями. А я не хочу глупым выглядеть на экране. Смешным — да. Сумасшедшим — да. Но не глупым. А в театре — пространство, постановка света, музыка. Я просто с ума схожу в этот момент. И вообще, эта изнанка кулис меня с детства страшно возбуждает.
— В одном из интервью вы сказали: как раз в детстве сделали для себя открытие, что есть дистанция между образом всенародного любимца и его сутью. Кого-то конкретно имели в виду?
— Я, конечно же, многих видел не в очень красивых ситуациях.
— Потому что ваш папа работал на «Мосфильме»?
— Да. Мне очень везло. Папа же не был профессионалом, я имею в виду, не был ни актером, ни дипломированным художником-постановщиком. Но его очень уважали и брали работать художником. Вот, например, очень хорошо помню, когда к нам домой приехал
Сергей Юрский. Я был еще отрок малый. Юрский тогда снимал картину «Чернов/Chernov». Потом он папу снял в кино. И Евтушенко снимал его во всех своих картинах. «Эпоха Сталина» и «Детский сад». И я помню, когда меня привели на пробы к Евтушенко. И я покраснел.
А Евтушенко говорит: как хорошо, что он умеет краснеть. Спустя 30 с лишним лет я встретил Евтушенко, было открытие памятника шестидесятникам в Твери. Мы вместе с Андреем Дементьевым вели этот концерт. Я прочитал «Клеверное поле». Когда уже и Евтушенко не стало, пришла ко мне на моноспектакль Таня Фокина, которая дружит с семьей Евтушенко, и сказала, что прочтение этого произведения было лучшим.
— Вы думаете о смерти? Уход мамы как-то изменил ваше отношение?
— Больше, чем это нужно. Мои мысли о смерти… Ты вдруг становишься первым к ней, к смерти. Потому что броня, защита — мама. Ее не стало, и я понял, что смерть очень близко. Всю жизнь хотел, чтобы маме было хорошо. И всегда говорил: «Я на маму похож, на маму». Хотя ничего общего у меня с мамой нет. Я копия папы.
— Внешне?
— Да.
— Ну а по энергетике, по душевной силе?
— По энергетике мама сильным человеком была. Жили в однокомнатной квартире. И когда маме энергию нужно было куда-то деть, она мебель начинала двигать, перестановку затевала. Я не помню маму в депрессии. У меня, кстати, тоже нет такого качества.
— А папу помните в депрессии?
— Папа другой. Он по жизни одиночка, спокойный. Я говорю: «Папа, как ты?» — «Прекрасно, все замечательно». Ему 73 года. Он по 20 км ходит, каждый день бегает, занимается спортом. Купил себе дачу, где нет света, то есть, как свечка погасла, значит, вечер, ложимся спать. Он так живет. Он вообще очень самодостаточный.
— Вы стали ближе после ухода мамы?
— А мы и не теряли друг друга. Я с ним в хороших отношениях, замечательных. Он страшно гордится мной. Он мой отец, и все. Это незыблемо. И уважение к родителям. Я по-другому не знаю.
— По-разному бывает, вы же знаете.
— Может быть, но я так воспитан. Родился в огромной любви этих двух людей. Они просто долго не могли существовать вместе. Были слишком разные. А отец всю жизнь один.
— Сколько вам было, когда они разошлись?
— 16. Но я не помню, чтобы доставлял сложности своим родителям. Никогда.
— В этом году ушли многие, например, такой титан, как Кобзон.
— Уникальный человек был. У меня особая история про него. С ним довелось работать. Я делал концерты с Катей Рождественской, посвященные отцу. Иосиф Давыдович любезно согласился, несмотря на усталость, на нездоровье. Он всегда приходил, всегда. Я по первости не понимал этого. Иосиф Давыдович приезжает, идет еле-еле. «Максик, я у тебя в первом отделении, ладно? Недолго, очень плохо себя чувствую». — «Иосиф Давыдович, хорошо». И часа полтора без остановки! А его отношение к публике — это тоже сейчас такая редкость. Это вообще исчезает. Каждый артист скажет, что он в его судьбе сыграл какую-то роль.
— Вас на раннем этапе сравнивали с Джимом Керри. Это было лестно или, наоборот, обидно?
— Мне было все равно. Абсолютно. Я никогда не стремился кому-то подражать. Джим Керри потрясающий артист. Но быть вторым мне неинтересно. Дурацкая русская черта — все кого-то напоминают. Я снялся у Абдрашитова. «Ой, ну это Василий Шукшин просто, молодой Василий Шукшин». Елки-палки, да нет, я — Максим Аверин. Вот и все. И глупо быть вторым. Но сложно быть первым.
— Вы играете профессионалов: следователей, медиков. Бывают какие-то упреки?
— Про «Глухаря» уже не помню. А вот то, что «Склифосовского» смотрят врачи, это круто. Когда мама лежала в склифе, я заходил с черного входа. И ни у кого не возникало желания остановить и спросить: «Товарищ, вы куда?» У них 25-й кадр: подождите, стоп, он что, здесь работает?»
— Вы как-то рассказывали, что со многими из тех, кому одолжили денег и они не вернули, пришлось расстаться. Вы стесняетесь напомнить человеку?
— Нет, дело не в стеснении. Мне кажется, это странно — не возвращать.
— Ну, человек может просто забыть. Вы не допускаете, что это без злого умысла?
— Вот как это человек может забыть? Я с ума сойду, если я что-то забуду.
— Вы ничего не забываете?
— Нет. Если дал слово, его сдержу. Даже если буду в предсмертном состоянии, никогда не подведу, не скажу: «Ах, мне там не нравится, я не приду». Если сказал — сделал.
— Не могу не спросить про ваших котиков.
— У меня никого больше нет, я сирота.
— Их же было два, и один очень пожилой.
— Да, 18 лет было Якову, он был чудесный, удивительный. Собираюсь на гастроли и вдруг вижу, что ему тяжело. Говорю: стоп, давай так, старик, отменяем умирание. Я уезжаю, и ты умираешь. Так и произошло. Каждый день думаю, как я хочу собаку. Но всякий раз себе говорю: не надо.
— Отец, как я понимаю, вас брал на гастроли, хотя вы учились в школе. Или это было во время каникул?
— Нет, мы с мамой поехали к папе на съемки в Махачкалу. Панкратов-Черный говорит: «Я твой первый режиссер». Это было замечательное время. На днях мне подарили книгу, в которой есть мой рассказ. Я страшно этим горжусь. История про то, как почти через 40 лет я оказался в Махачкале на гастролях.
— Полное узнавание?
— Да, абсолютно. Видимо, кинопроцесс был настолько ярким впечатлением, что это навсегда во мне осталось. Помню очень хорошо, что мне заплатили гонорар и я попросил купить мне краски. Выкрасил весь бордюр возле гостиницы. Вызвали милицию, отца отчитали. Меня заставили отмывать это все. Я написал рассказ про первую критику и первый запрет, закончил рассказ так: когда через 40 лет я оказался на этом месте, то подумал, как бы круто сейчас мой рисунок смотрелся бы здесь.
— Рассказ писать кто-то помогал?
— Нет. Хотя сначала хотел, чтобы помогли. Но потом понял: не я, не мой язык.
— А вообще, как к мемуаристике относитесь? Был скандал, когда Кончаловский довольно откровенно описал свою жизнь…
— Был скандал потому, что он про женщин написал. А я бы, честно говоря, не стал писать интимных вещей. Почему про скулящих все время говорю. Это ужасно, когда люди начинают… Хор обиженных и брошенных это называется. Например, эта история с Арменом Борисовичем Джигарханяном. Представляете, как это страшно, когда люди не будут вспоминать его великие роли, а станут обсуждать тему развода. Мне неловко. Вообще, Интернет уничтожил загадку и тайну. Когда ждали новогодних огоньков, мы фантазировали. Женщины гадали: в чем выйдет Пугачева? И это было круто. Была какая-то огромная дистанция до звезды. Сейчас интернет-пространство до такой степени приблизило их, что я знаю, кто и на чем сидит, что пьет, что ест, как ходит. Мне так не надо, я не хочу так много знать. Но я уже приучил себя не обращать на это внимания.